Неточные совпадения
Как бы то ни было, но деятельность Двоекурова
в Глупове была, несомненно, плодотворна. Одно то, что он ввел медоварение и пивоварение и сделал обязательным употребление горчицы и лаврового листа, доказывает, что он был по прямой линии родоначальником тех смелых новаторов, которые спустя три четверти столетия вели
войны во имя картофеля. Но самое важное
дело его градоначальствования — это, бесспорно, записка о необходимости учреждения
в Глупове академии.
— Да моя теория та:
война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое и ужасное
дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность начало
войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к
войне неизбежно. С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу,
в государственных
делах,
в особенности
в деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.
Глядишь — и площадь запестрела.
Всё оживилось; здесь и там
Бегут за
делом и без
дела,
Однако больше по
делам.
Дитя расчета и отваги,
Идет купец взглянуть на флаги,
Проведать, шлют ли небеса
Ему знакомы паруса.
Какие новые товары
Вступили нынче
в карантин?
Пришли ли бочки жданных вин?
И что чума? и где пожары?
И нет ли голода,
войныИли подобной новизны?
Это не было строевое собранное войско, его бы никто не увидал; но
в случае
войны и общего движенья
в восемь
дней, не больше, всякий являлся на коне, во всем своем вооружении, получа один только червонец платы от короля, — и
в две недели набиралось такое войско, какого бы не
в силах были набрать никакие рекрутские наборы.
Все, какие у меня есть, дорогие кубки и закопанное
в земле золото, хату и последнюю одежду продам и заключу с вами контракт на всю жизнь, с тем чтобы все, что ни добуду на
войне,
делить с вами пополам.
Говорят вон,
в Севастополе, сейчас после Альмы, [После поражения русской армии
в сражении на реке Альме 8 сентября 1854 г. во время Крымской
войны (1853–1856).] умные-то люди уж как боялись, что вот-вот атакует неприятель открытою силой и сразу возьмет Севастополь; а как увидели, что неприятель правильную осаду предпочел и первую параллель открывает, так куды, говорят, обрадовались и успокоились умные-то люди-с: по крайности на два месяца, значит,
дело затянулось, потому когда-то правильной-то осадой возьмут!
—
В делах — стеснение! — угрюмо зарычал Денисов. —
Война эта… Покою нет!
Дела спокоя требуют.
В день объявления
войны Японии Самгин был
в Петербурге, сидел
в ресторане на Невском, удивленно и чуть-чуть злорадно воскрешая
в памяти встречу с Лидией. Час тому назад он столкнулся с нею лицом к лицу, она выскочила из двери аптеки прямо на него.
«Что меня смутило? — размышлял он. — Почему я не сказал мальчишке того, что должен был сказать? Он, конечно, научен и подослан пораженцами, большевиками. Возможно, что им руководит и чувство личное — месть за его мать. Проводится
в жизнь лозунг Циммервальда: превратить
войну с внешним врагом
в гражданскую
войну, внутри страны. Это значит: предать страну, разрушить ее… Конечно так. Мальчишка, полуребенок — ничтожество. Но
дело не
в человеке, а
в слове. Что должен делать я и что могу делать?»
— А — не буде ниякого
дела с
войны этой… Не буде. Вот у нас,
в Старом Ясене, хлеб сжали да весь и сожгли, так же и
в Халомерах, и
в Удрое, — весь! Чтоб немцу не досталось. Мужик плачет, баба — плачет. Что плакать? Слезой огонь не погасишь.
— Я — усмиряю, и меня — тоже усмиряют. Стоит предо мной эдакий великолепный старичище, морда — умная, честная морда — орел! Схватил я его за бороду, наган —
в нос. «Понимаешь?», говорю. «Так точно, ваше благородие, понимаю, говорит, сам — солдат турецкой
войны, крест, медали имею, на усмирение хаживал, мужиков порол, стреляйте меня, — достоин! Только, говорит, это
делу не поможет, ваше благородие, жить мужикам — невозможно, бунтовать они будут, всех не перестреляете». Н-да… Вот — морда, а?
— Вас очень многое интересует, — начал он, стараясь говорить мягко. — Но мне кажется, что
в наши
дни интересы всех и каждого должны быть сосредоточены на
войне. Воюем мы не очень удачно. Наш военный министр громогласно,
в печати заявлял о подготовленности к
войне, но оказалось, что это — неправда. Отсюда следует, что министр не имел ясного представления о состоянии хозяйства, порученного ему. То же самое можно сказать о министре путей сообщения.
— Ты бы, дурак, молчал, не путался
в разговор старших-то.
Война — не глупость.
В пятом году она вон как народ расковыряла. И теперь, гляди, то же будет…
Война —
дело страшное…
В войну с Европой поступил опять
в военную службу, но
в Крым не попал и все время
в деле не был.
Сильные и наиболее дикие племена, теснимые цивилизацией и
войною, углубились далеко внутрь; другие, послабее и посмирнее, теснимые первыми изнутри и европейцами от берегов, поддались не цивилизации, а силе обстоятельств и оружия и идут
в услужение к европейцам,
разделяя их образ жизни, пищу, обычаи и даже религию, несмотря на то, что
в 1834 г. они освобождены от рабства и, кажется, могли бы выбрать сами себе место жительства и промысл.
В декабре 1850 г., за
день до праздника Рождества Христова, кафры первые начали
войну, заманив англичан
в засаду, и после стычки, по обыкновению, ушли
в горы. Тогда началась не
война, а наказание кафров, которых губернатор объявил уже не врагами Англии, а бунтовщиками, так как они были великобританские подданные.
Но и инсургенты платят за это хорошо. На
днях они объявили, что готовы сдать город и просят прислать полномочных для переговоров. Таутай обрадовался и послал к ним девять чиновников, или мандаринов, со свитой. Едва они вошли
в город, инсургенты предали их тем ужасным, утонченным мучениям, которыми ознаменованы все междоусобные
войны.
Пари не состоялось, и мы ушли сначала
в Нагасаки, потом
в Манилу — все еще
в неведении о том,
в войне мы уже или нет, — и с каждым
днем ждали известия и
в каждом встречном судне предполагали неприятеля.
У англичан сначала не было положительной
войны с кафрами, но между тем происходили беспрестанные стычки. Может быть, англичане успели бы
в самом начале прекратить их, если б они
в переговорах имели
дело со всеми или по крайней мере со многими главнейшими племенами; но они сделали ошибку, обратясь
в сношениях своих к предводителям одного главного племени, Гаики.
Я намекнул адмиралу о своем желании воротиться. Но он, озабоченный начатыми успешно и неоконченными переговорами и открытием
войны, которая должна была поставить его
в неожиданное положение участника
в ней, думал, что я считал конченным самое
дело, приведшее нас
в Японию. Он заметил мне, что не совсем потерял надежду продолжать с Японией переговоры, несмотря на
войну, и что, следовательно, и мои обязанности секретаря нельзя считать конченными.
«Да, да, — думал он. —
Дело, которое делается нашей жизнью, всё
дело, весь смысл этого
дела непонятен и не может быть понятен мне: зачем были тетушки, зачем Николенька Иртенев умер, а я живу? Зачем была Катюша? И мое сумасшествие? Зачем была эта
война? И вся моя последующая беспутная жизнь? Всё это понять, понять всё
дело Хозяина — не
в моей власти. Но делать Его волю, написанную
в моей совести, — это
в моей власти, и это я знаю несомненно. И когда делаю, несомненно спокоен».
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша, не смея ни ему ни даже себе признаться
в этом, влюбилась
в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге на
войну к тетушкам, пробыл у них четыре
дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей
в последний
день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное, что она беременна.
Оргия химических инстинктов, безобразной наживы и спекуляции
в дни великой мировой
войны и великих испытаний для России есть наш величайший позор, темное пятно на национальной жизни, язва на теле России.
Я чувствовал с первых
дней войны, что и Россия и вся Европа вступают
в великую неизвестность,
в новое историческое измерение.
Если
война еще будет продолжаться, то Россия, переставшая быть субъектом и превратившаяся
в объект, Россия, ставшая ареной столкновения народов, будет продолжать гнить, и гниение это слишком далеко зайдет к
дню окончания
войны.
По обыкновению, шел и веселый разговор со множеством воспоминаний, шел и серьезный разговор обо всем на свете: от тогдашних исторических
дел (междоусобная
война в Канзасе, предвестница нынешней великой
войны Севера с Югом, предвестница еще более великих событий не
в одной Америке, занимала этот маленький кружок: теперь о политике толкуют все, тогда интересовались ею очень немногие;
в числе немногих — Лопухов, Кирсанов, их приятели) до тогдашнего спора о химических основаниях земледелия по теории Либиха, и о законах исторического прогресса, без которых не обходился тогда ни один разговор
в подобных кружках, и о великой важности различения реальных желаний, которые ищут и находят себе удовлетворение, от фантастических, которым не находится, да которым и не нужно найти себе удовлетворение, как фальшивой жажде во время горячки, которым, как ей, одно удовлетворение: излечение организма, болезненным состоянием которого они порождаются через искажение реальных желаний, и о важности этого коренного различения, выставленной тогда антропологическою философиею, и обо всем, тому подобном и не подобном, но родственном.
Это был не мичман, а корабельный постройщик. Он долго жил
в Америке, знал хорошо
дела Юга и Севера, говорил о безвыходности тамошней
войны, на что утешительный теолог заметил...
С польской
войны велели
в царские
дни и на больших концертах петь народный гимн, составленный корпуса жандармов полковником Львовым.
В первую юность многое можно скорее вынести, нежели шпынянье, и я
в самом
деле до тюрьмы удалялся от моего отца и вел против него маленькую
войну, соединяясь с слугами и служанками.
Пожар достиг
в эти
дня страшных размеров: накалившийся воздух, непрозрачный от дыма, становился невыносимым от жара. Наполеон был одет и ходил по комнате, озабоченный, сердитый, он начинал чувствовать, что опаленные лавры его скоро замерзнут и что тут не отделаешься такою шуткою, как
в Египте. План
войны был нелеп, это знали все, кроме Наполеона: Ней и Нарбон, Бертье и простые офицеры; на все возражения он отвечал кабалистическим словом; «Москва»;
в Москве догадался и он.
За два
дня до своей смерти Чаадаев был еще
в Английском клубе и радовался окончанию
войны.
В это время
в «говорильне» смело обсуждались политические вопросы, говорили о
войне и о крепостничестве.
Он понимал, что Стабровский готовился к настоящей и неумолимой
войне с другими винокурами и что
в конце концов он должен был выиграть благодаря знанию, предусмотрительности и смелости, не останавливающейся ни перед чем. Ничего подобного раньше не бывало, и купеческие
дела велись ощупью, по старинке. Галактион понимал также и то, что винное
дело — только ничтожная часть других финансовых операций и что новый банк является здесь страшною силой, как хорошая паровая машина.
— Да почти ничего дальше, — продолжал Евгений Павлович, — я только хотел заметить, что от этого
дело может прямо перескочить на право силы, то есть на право единичного кулака и личного захотения, как, впрочем, и очень часто кончалось на свете. Остановился же Прудон на праве силы.
В американскую
войну многие самые передовые либералы объявили себя
в пользу плантаторов,
в том смысле, что негры суть негры, ниже белого племени, а стало быть, право силы за белыми…
В конце шестидесятых годов, когда начиналась хивинская
война, вдруг образовался громадный спрос на балчуговский сапог, и Тарас бросил свое столярное
дело.
Если хотят
разделить Турцию, то это можно дипломатически сделать без всякой церемонии; если же
в самом
деле хлопоты о ключике, то не стоит так далеко из православия заходить и брать на плечи европейскую
войну.
Вихров, по наружности, слушал эти похвалы довольно равнодушно, но,
в самом
деле, они очень ему льстили, и он вошел
в довольно подробный разговор с молодыми людьми, из которого узнал, что оба они были сами сочинители; штатский писал статьи из политической экономии, а военный — очерки последней турецкой
войны,
в которой он участвовал; по некоторым мыслям и по некоторым выражениям молодых людей, Вихров уже не сомневался, что оба они были самые невинные писатели; Мари между тем обратилась к мужу.
— Так мы здесь и живем! — сказал он, усаживаясь, — помаленьку да полегоньку, тихо да смирно,
войн не объявляем, тяжб и ссор опасаемся. Живем да поживаем.
В умствования не пускаемся, идей не распространяем — так-то-с! Наше
дело — пользу приносить. Потому, мы — земство. Великое это, сударь, слово, хоть и неказисто на взгляд. Вот,
в прошлом году, на перервинском тракте мосток через Перерву выстроили, а
в будущем году, с божьею помощью, и через Воплю мост соорудим…
Его гений не знал меры и границ:
в Америке на всемирной выставке он защищал интересы русской промышленности,
в последнюю испанскую
войну ездил к Дон-Карлосу с какими-то дипломатическими представлениями,
в Англии «поднимал русский рубль»,
в Черногории являлся борцом за славянское
дело,
в Китае защищал русские интересы и т. д.
На другом конце скатерти зашел разговор о предполагаемой
войне с Германией, которую тогда многие считали
делом почти решенным. Завязался спор, крикливый,
в несколько ртов зараз, бестолковый. Вдруг послышался сердитый, решительный голос Осадчего. Он был почти пьян, но это выражалось у него только тем, что его красивое лицо страшно побледнело, а тяжелый взгляд больших черных глаз стал еще сумрачнее.
Ижбурдин. Какие они, батюшка, товарищи? Вот выпить,
в три листа сыграть — это они точно товарищи, а помочь
в коммерческом
деле — это, выходит, особь статья. По той причине, что им же выгоднее, коли я опоздаю ко времени, а как совсем затону — и того лучше. Выходит, что коммерция, что
война — это сюжет один и тот же. Тут всякий не то чтоб помочь, а пуще норовит как ни на есть тебя погубить, чтоб ему просторнее было. (Вздыхает.)
И это было для него тем сподручнее, что самые новости, которые его интересовали, имели совершенно первоначальный характер, вроде слухов о
войне, о рекрутском наборе или о том, что
в такой-то
день высокопреосвященный соборне служил литургию, а затем во всех церквах происходил целодневный звон.
И ежели
война грянет, то Афанасий Аркадьич будет за два
дня до опубликования
в газетах сыпать по тротуарам самые достоверные известия.
У нас
война! Красавцы молодые,
Вы, хрипуны (но хрип ваш приумолк),
Сломали ль вы походы боевые,
Видали ль
в Персии Ширванский полк?
Уж люди! Мелочь, старички кривые,
А
в деле всяк из них, что
в стаде волк.
Все с ревом так и лезут
в бой кровавый,
Ширванский полк могу сравнить с октавой.
На другой
день пристав, театрал и приятель
В.П. Далматова, которому тот рассказал о вчерашнем, сказал, что это был драгунский юнкер Владимир Бестужев, который, вернувшись с
войны, пропивает свое имение, и что сегодня его губернатор уже выслал из Пензы за целый ряд буйств и безобразий.
Надо заметить, что это было
в начале японской
войны и как раз
в тот
день, когда было напечатано сообщение об успехах наших войск, взявших Путиловскую сопку.
На самом
деле все было гораздо проще:
в 1878/79 году я служил под фамилией Сологуба актером
в труппе Далматова
в Пензенском театре, куда приехал прямо с турецкой
войны.
Штучка
в самом
деле оказалась забавною, под смешным названием «Франко-прусская
война».
Впереди у меня мелькнули мундир, эполеты, сабля, шпоры, и
в самом
деле вначале меня все это заняло, а потом открылась турецкая кампания […открылась турецкая кампания — подразумевается русско-турецкая
война 1828—1829 гг.], а за ней польская…
Многое еще рассказывал Морозов про
дела государственные, про нападения крымцев на рязанские земли, расспрашивал Серебряного о литовской
войне и горько осуждал Курбского за бегство его к королю. Князь отвечал подробно на все вопросы и наконец рассказал про схватку свою с опричниками
в деревне Медведевке, про ссору с ними
в Москве и про встречу с юродивым, не решившись, впрочем, упомянуть о темных словах последнего.
Так-де чинить неповадно!» Этот горячий поступок разрушил
в один миг успех прежних переговоров, и не миновать бы Серебряному опалы, если бы, к счастью его, не пришло
в тот же
день от Москвы повеление не заключать мира, а возобновить
войну.